— Нет… — По моим щекам уже не останавливаясь катились слезы. Жар в комнате, аромат благовоний и кожи Кирима, прохладные ладони, обхватывающие мое лицо, — все это сводило с ума вернее, чем многолетнее одиночество. — Не говорил!

Руки медленно соскользнули на плечи. Я открыла глаза, встречаясь взглядом с Киримом.

— А я люблю вас, Лале. Любой — одинокой, безумной, веселой, грустной… — с неожиданной страстью прошептал он, и безупречная маска его раскололась под наплывом чувств. — С первой минуты, как я увидел вас на вечере леди Хрусталь — такую хрупкую и сильную… Я люблю и желаю вас, и вы знаете, что это не ложь… Ведь мои уста распечатаны эликсиром… — Он наклонился — ниже, ниже, пока почти не коснулся моих губ. — Оставайтесь со мной, Лале… Вы так же одиноки, как и я…

Одинока? Нет… у меня есть…

— Это неправильно, — попыталась я отстраниться, но руки на моих плечах держали крепко… или это я ослабела?

Наваждение, наваждение…

Кирим вдруг рассмеялся — и отстранился от меня.

— Неправильно? Я знаю вас, Лале, и понимаю так, как никто никогда не поймет, — произнес он, удерживая мой взгляд. Мир окрасился в багрово-черные тона, сердце колотилось в горле. — Я знаю, какая вы… Лале…

Это было больно — слушать его тихий голос, но, когда Кирим замолчал, стало еще хуже.

— Лале, — негромко позвал он… и я сломалась.

Слабая, слишком слабая… Скверная ученица… отвратительная наставница…

— Мило… — простонала я, подаваясь вперед, куда угодно, лишь бы меня обняли, погладили по голове, сказали, что все хорошо…

— Нет никакого Мило, — отозвался Незнакомец жарким шепотом. — Есть только я. Тебе мало меня, Лале?

Я не говорила ничего. Я плакала, чувствуя, как ночными мотыльками поцелуи нежно скользят по моему лицу, спускаются на плечи… и вот уже делся куда-то камзол, и разлетелись колокольчики с косичек — нет больше серебряного перезвона, что вернет мне разум. А руки Кирима больше не были холодными, нет — они обжигали обнаженную кожу. И глаза тонули в сумрачных тенях, пронизанных алыми сполохами, и шелково касались лица пряди огненных волос, а я… я плакала.

— Лале, — донеслось сквозь туман, и цепочка мягко натянулась. — Могу я снять это?

«Ключ?» — пробилась единственная мысль через зыбкое марево.

— Нет…

Зачем? Он не мешает, совсем нет… Лило никогда не мешал… Но рядом со мной — не Лило… кто же?

— Мило… — сорвалось с губ.

Дохнуло жаром чужого тела.

— Ах, Мило? Значит, так? Будет тебе Мило!

— Ми…

Но он не дал мне договорить, просто накрыв мои губы своими. И я растворилась в этом, забывая себя… забывая все…

…так близко, кожа к коже, и бабочкино крыло не поместится между нами, и плавятся на губах поцелуи, и вспыхивает что-то острое в душе… и так больно, и так сладко…

А потом вдруг словно порыв ветра пронесся по этой комнате, наполненной огненной страстью. В сомкнутые веки ударил свет…

— Лале! — потрясенно воскликнули у дверей. — Госпожа… вы?..

И лишь звука его голоса хватило, чтобы прогнать дурман.

— Мило! — резко распахнула я глаза, холодея. Ключ на груди полыхнул горячо, словно уголь.

Темная фигура замерла в светлом проеме дверей. Вокруг нее вились мотыльки — беспорядочно, хаотично.

— Лале… — беспомощно выдохнул мальчишка. — Значит, я…

— Мило, это не…

Но дверь уже хлопнула.

Что я наделала…

Кажется, на то, чтобы одеться, у меня ушла всего минута. Я лихорадочно натягивала на себя вещи — как попало, поскальзывалась на рассыпанных колокольчиках, которые звякали жалко, потерянно. Старалась не смотреть на обнаженного Кирима, застывшего в багряном полумраке комнаты. Волосы Незнакомца разметались по плечам, накрыли опущенное лицо… но даже сквозь рубиновую завесу я видела, как сияют его глаза: один — желтым светом, другой — густо-синим.

Я хотела ненавидеть Кирима. Но не могла. Не могла.

— Удачи, Лале, — донеслось мне вслед, когда я хлопнула дверью, желая лишь одного — попасть к Мило.

Сила Хранительницы ключа привела меня на вершину башни. Той самой, высокой, где мы встречались когда-то с Лило. Я выскочила из нарисованной на перилах низенькой дверцы и метнулась к замершей на фоне закатного неба высокой фигуре.

— Мило! — крикнула я, задыхаясь. — Прости, я…

Он обернулся — резко, в запрещающем жесте выставляя перед собой ладони… и попятился назад.

Еще шаг — и он сорвется.

— Я ненавижу вас, Лале! — Голос его ломался. Такое дорогое, такое знакомое лицо было искажено гримасой боли, а светлые ресницы слиплись от слез. — Ненавижу! — крикнул он отчаянно, размазывая по щекам соленые дорожки. — Убирайтесь! Ненавижу! Ненавижу!

— Мило… — прошептала я потерянно. Земля стремительно уходила из-под ног.

А он вдруг шагнул ко мне — вплотную — и прокричал прямо в лицо:

— Ненавижу вас!

И я наконец поняла, о чем говорит мой Мило.

И сошла с ума.

Глава двадцать третья,

в которой Лале выводит на чистую воду его величество властителя вод Ларру и ступает в тени

Память безумцев жестока. Она не покрывает все спасительной пеленой, нет — отпечатывает четко, как в сургуче.

— Ненавижу тебя! — кричит Мило, жмурясь, чтобы не видеть, не знать… — Убирайся!

По моему лицу струятся слезы. Губы выгибаются в улыбке — болезненной и привычной уже давно маске.

Убираться? Ты гонишь меня?

Хорошо. Как скажешь, милый. Как скажешь, любимый.

Мне пришлось потерять его, чтобы осознать, как он дорог моему сердцу.

Глупая, глупая Лале. На одну ночь… да что там — один оборот с Киримом ты променяла свое счастье. На больную, наколдованную страсть — истинную любовь.

Все старые страхи, оживленные рассказом о Лило, умерли, разбитые истинной жутью потери. Если бы вчера я осталась с Мило, то не было бы ничего этого: ни медленно темнеющего неба за его спиной, ни безумной пляски мотыльков в глазах.

Я ухожу — и закрываю за собой дверь.

Мы не встретимся больше. Я отпущу тебя, если таково твое желание, мальчик. Мой Мило…

Медленно бреду по пустым коридорам. Кажется, весь дворец превратился в ловушку. Черные тени колеблются в свете фонарей, извиваются на полу. Перепрыгиваю через них…

Жду звона колокольчиков, но они молчат. И отчего-то это кажется смешным… но я плачу.

— Лале? — окликает меня знакомый голос. — Вы в порядке, дорогая моя?

Улыбаюсь.